Записки Чусовитиной Т.И.

Предлагаю Вашему вниманию одну из частей вышеуказанного сборника рассказывающей о судьбе нашей землячки учительницы Чусовитиной Татьяны Илларионовны - дочери Чусовитина Иллариона Елисеевича и племянницы Чусовитиной Марии Елисеевны - организаторов первых Советов рабочих, крестьянских и солдатских депутатов в Огнёво.

13 июля 1937 года мой муж Василий Кузьмич Рыжков, первый секретарь Увельского райкома партии Челябинской области, был взят органами НКВД во время сессии Челябинского областного Совета. Я, его жена – Татьяна Илларионовна Чусовитина, по специальности педагог, - была арестована 10 мая 1938 года Багарякским отделом НКВД с четырьмя детьми в возрасте семи лет, двух лет и двумя двухмесячными младенцами (двойняшки – мальчик и девочка). Еле упросила я начальника отдела Бакланова, чтобы старших сыновей Радия и Владимира разрешили передать моей матери Анне Никифоровне Чусовитиной, проживающей в селе Огневском Багарякского района.

На следующее утро готовился этап до Каменска-Уральского. Оформляли документы, снимали отпечатки пальцев. Главный врач районной больницы, который вообще никого не осматривал, дал заключение, что арестованная здорова и к этапу готова.

Так начался мой тяжкий путь…

Перед публикацией записок мы попросили Татьяну Илларионовну Чусовитину (а проживает она сейчас в Кемерово) подробнее рассказать о челябинском периоде ее жизни. Полностью приводим ее письмо:

«До переезда в Челябинск мы в течение последних трех лет работали в Далматовском районе. Рыжков – первым секретарем районного комитета партии. Я – директором средней школы. 13 февраля 1935 года переехали в Челябинск всей семьей. Квартир в то время было мало. Мы с семейством в пять человек, позднее прибавился шестой, жили в гостинице более года.

В марте 1935 года я приняла заведование Челябинской школой № 36. Школа была железнодорожная (в то время находилась в ведении гороно), размещалась в трех приспособленных зданиях. Несколько классов занимались в помещении бывшего склада. Находилась школа на углу улиц Ленина и Спартака. В апреле я получила извещение от комиссариата путей сообщения, что для школы в начале года будет построено новое здание. Его начали строить неподалеку, тоже по улице Ленина. Наверное, и сейчас стоит это здание.

Техники строительной тогда было не густо. Но уже в августе школа справила новоселье. Первого сентября состоялось ее открытие. Поработать, однако, мне пришлось очень мало. В ноябре я получила декретный отпуск. Родился второй сын. Вышла на работу в марте 1936 года. Челябинский гороно назначил меня директором новостроящейся школы по улице Свердлова. В Челябинске в тот год строилось семь новых школ, и при гороно создали институт директоров школ-новостроек. Завгороно был Л. Г. Шапиро. Мы регулярно собирались в гороно, докладывали о ходе строительства. Школа приняла небольшое наследство от школы № 30. Новой школе и был присвоен этот номер: Челябинская неполная средняя школа № 30. Строители были спецпереселенцы с Украины. Рабочими специальностями не владели, и, несмотря на воспитательную работу, которую мы вели среди рабочих, строительство шло с трудом, были срывы. Затем над школой взяло шефство областное управление НКВД. В августе здание школы приняла комиссия.

Из учительского коллектива школы № 36 никого не помню. В школе № 30 коллектив учителей был около 40 человек. Очень хорошо помню Степана Антоновича Федорова, он преподавал физику. Он же был заведующим учебной частью по старшим классам. Преподавателем по физическому воспитанию был Виктор Александрович Щипакин. Пришли в школу и молодые учителя. Их было четверо. Две девушки и два молодых человека. Один по фамилии Воробьев, второго звали Георгий Константинович. Припоминаю имена учителей — Анна Ивановна, Мария Павловна, Агафья Перфильевна.

Закончив 1936—1937 учебный год, я выбыла в Увельский район, где Рыжков уже с марта 1937 года работал секретарем районного комитета партии.

Хорошо помню учителей-методистов Караковских. Они работали в то время в Челябинском областном отделе народного образования. Вообще я их знала еще по работе в Свердловске. Когда Рыжков учился в Коммунистическом университете, я заведовала в Свердловске школой № 12. Школа была начальная, но с большим количеством классов. Не так давно с удовольствием слушала по телевизору выступление сына Караковского, директора московской школы, учителя-новатора. Помню еще преподавателя математики Маргариту Евгеньевну Кирееву. Она в 50-е годы также работала в Челябинском облоно.

В 1946- 1954 годах я заведовала Давыдовской начальной школой Багарякского района. Несколько раз за эти годы участвовала в осенних педагогических конференциях в Челябинске Знакомых по тридцатым годам учителей, к сожалению, никого не встречала.

Из товарищей по заключению в Челябинске проживала Галина Михайловна Чернышева Мы с ней активно переписывались. Лет 10 назад переписка прекратилась. Внукова, жена начальника цеха ЧТЗ, умерла где-то в 1948—1949 годах. Еще там проживали Смирнова, муж ее тоже работал на ЧТЗ, Мельникова, Ганибесова, муж ее в 1937 году работал председателем Кировского райисполкома Челябинска. Из родственников в Челябинске проживает моя племянница Галина Ивановна Кучеренко.

5 июня 1988 года»

А теперь вновь вернемся к запискам Татьяны Илларионовны.

Василий Кузьмич, член ВЛКСМ с 1919 года, член Коммунистической партии с 1922 года, родился в селе Огневском Багарякского района Челябинской области в 1905 году. Родители его были беднейшие крестьяне. В хозяйстве не знали ни лошади, ни коровы. Семья засевала 1,5—2 десятины посева, потом отрабатывала за это. Василия с семи лет отдавали богатеям села в борноволоки. Отец его, Кузьма Федорович, участник первой мировой войны. После Октябрьской революции вернулся в село коммунистом. Мать Рыжкова, Анна Арсентьевна, в 1920 году первой из женщин села стала членом партии. В том же 20-м году отец Василия включился в гражданскую войну, воевал в Средней Азии с басмачами и в 1921 году погиб. Вася Рыжков был первым комсомольцем в Огневском, он же и организатор первой комсомольской ячейки. За активную работу среди молодежи села Багарякский райком комсомола в 1921 году направляет его на учебу в Петроградский Коммунистический университет. В 1922 году Смольнинский райком партии переводит Василия из кандидатов в члены партии. Закончив университет, Рыжков работает преподавателем Шадринской окружной партийной Школы. В 1926 году поступает учиться в Урало-Сибирский коммунистический университет им. В. И. Ленина. Заканчивает его в 1929 году. В документе об окончании университета дана рекомендация для поступления в Институт красной профессуры, но у Василия был мал стаж практической работы.

Уральский обком ВКП(б) направляет В. К. Рыжкова первым секретарем Каргапольского райкома партии. Позднее он работает первым секретарем Варгашинского, Далматовского райкомов партии, все — в Уральской области. В 1934 году из Уральской области выделяется Челябинская область. Подготовительный комитет по подготовке и проведению первого областного съезда Советов вновь образованной Челябинской области поручает Василию Кузьмичу доклад «О состоянии сельского хозяйства области». На съезде он избирается членом облисполкома, утверждается начальником областного земельного управления. Через год начальником облзу стал приехавший из Москвы Виноградов, Рыжков — первым его заместителем.

Мужу не нравилась аппаратная работа — он привык к повседневным практическим делам, поэтому неоднократно просил обком партии направить его на работу в район. В свои 32 года энергичный, всегда устремленный к новому конкретному делу, он считал, что больше принесет пользы на низовой, самостоятельной работе. Его просьбу удовлетворили, он утверждается первым секретарем Увельского райкома партии.

В конце марта 1937 года Василий Кузьмич выехал в район, провел подготовку и проведение весеннего сева. 9 июля 1937 года поехал в Челябинск на пленум обкома партии, а после пленума началась сессия областного Совета, и там 13 июля 1937 года он был арестован.

Я — Чусовитина Татьяна Илларионовна, 1903 года рождения, член ВЛКСМ с 1923 года, член КПСС с 1927 года. Мы с Василием Рыжковым были из одного села. Наша семья по сословию крестьянская, в ней было десять детей. Отец мой Илларион Елисеевич работал сельским писарем. Вместе с нами проживала его старшая сестра Чусовитина Мария Елисеевна, заведующая Огневской начальной школой. Она помогла отцу в воспитании детей. Благодаря ей я получила образование. Работая в школе с 1891 года, Мария Елисеевна совершенно сознательно восприняла события 1905—1907 годов. За стремление дать детям в школе как можно больше естественно-научных знаний и за свои прогрессивные взгляды она находилась под негласным надзором полиции. Отец, убежденный атеист, за непосещение церкви, за несоблюдение постов в 1912 году был отлучен от церкви. Местный поп Василий Мамин всенародно предал его анафеме. А после того как свершилась Октябрьская революция и на местах стали создаваться Советы рабочих, крестьянских и солдатских депутатов, Илларион Елисеевич и Мария Елисеевна были в числе организаторов Советов вместе с вернувшимися домой фронтовиками.

Священник Мамин, организуя местное кулачество, вступил в открытую борьбу против Советской власти. Все члены Совета, в том числе и наш отец, были избиты кулаками. На бедняцком сходе села сестру отца избрали делегатом в губернский Совет — просить помощь для защиты Советской власти. В Огневское был выслан отряд Красной гвардии, мятеж был подавлен. Кулаки и поп скрылись. Время становилось все тревожнее, наступал Колчак, поднимала голову местная контрреволюция (кулаки, торговцы). В июне 1918 года Огневское заняли колчаковцы. Вернулись священник Мамин и его сыновья — белогвардейские офицеры. Начались репрессии. Особенно доставалось семьям членов первого совдепа. Отец отступил с частями Красной Армии, а Мария Елисеевна стала первой жертвой. Ее арестовали в первый же день. Всего в селе было арестовано более 16 человек. Затем их увезли в Касли, где находилось главное белогвардейское судилище, а 20 августа 1918 года казнили за Каслями, в Ручейных горах.

Нас выросло в семье девять комсомольцев. Позднее все мы стали коммунистами. Отец наш так и не восстановил своего здоровья, умер в 1925 году, в 49 лет. Мать, вырастив детей и проводив их на самостоятельную работу, стала тоже членом коммунистической партии. С 1928 года наша семья вступила в Огневскую сельскохозяйственную артель имени Фрунзе...

Большое горе свалилось на мою голову в связи с арестом мужа. Мы прожили с ним в любви и согласии тринадцать лет. У нас не было никаких накоплений, никаких материальных ценностей. Мы, по существу, все еще учились. Я работала директором неполной средней школы в Челябинске, училась на вечернем отделении педагогического института. Учились две сестры мужа, училась моя сестра в институте, мы помогали им. Не могла жить в городских условиях потерявшая зрение свекровь. Поддерживали ее материально. Не имели дурных привычек. Василий был полнейший трезвенник, не курил. И вот наша честно работавшая семья была опозорена, унижена...

Как жить дальше? Что делать?

Я пошла в областное управление НКВД. В справочном отделе мне ответили, что следует обратиться к следователю Ворончихину. Вызываю его по телефону, он спускается в комендатуру. На мои вопросы отвечает, что я ему пока не нужна, а вот для мужа предлагает передать рабочий костюм и верхнюю одежду. Потом пошла в Ленинский райком партии, сниматься с партийного учета, так как я только что из Челябинска переехала в Увельку. Думала там найти поддержку и совет, как мне вести себя дальше. Но после непродолжительного разговора с представителем райкома мне предложили... сдать партбилет.

Родственники помогли мне с детьми переехать в Огневское к матери мужа. К этому времени свекровь и моя мать были исключены из партии, одна за сына, другая за зятя — «врага народа». Была снята с учительской работы сестра мужа Анисья Кузьминична Горшкова, ее муж Иван Михайлович Горшков работал секретарем Варненского райкома комсомола Челябинской области. Моя сестра Галина Илларионовна, преподаватель биологии Огневской школы, ее муж Павел Дмитриевич Белоусов, преподаватель математики, тоже были сняты с работы — за Рыжкова. На мое заявление в Багарякский отдел народного образования дать мне возможность трудиться в школе я получила отказ. Так прервался мой 18-летний педагогический стаж.

Чтобы существовать с семьей в шесть человек, пришлось продавать необходимые вещи. В конце августа 1937 года получаю почтой от Челябинского областного управления НКВД разрешение на свидание с мужем.

Свидание происходило в кабинете начальника управления. Начальник предупредил меня, чтобы я рассказала мужу, что дома у нас все хорошо. «Зачем его расстраивать, ведь он не на курорте, а в тюрьме»,— сказал он. Вошел муж, он так был расстроен, что не мог начать разговор. Слезы и мне застилали глаза, но я взяла себя в руки и начала говорить, что дома все хорошо, что я переехала к матери в Огневское. А вот работы мне не дают, трудно жить. Василий тут же обратился к начальнику с просьбой оказать мне содействие. Потом я посмотрела на мужа и неожиданно увидела, что он совершенно седой, голова его белым пухом покрыта. Я больше ничего не могла говорить: у меня перехватило Дыхание. Начальник сказал, что свидание закончено. Муж с волнением произнес: «Береги себя, береги детей...»

Начался учебный год, но назначения на работу я все еще не имела. Решила снова ехать в Челябинское областное управление НКВД. Опять обратилась к следователю Ворончихину. Разговаривая с ним о том, что мне все еще не дают возможности работать в школе, я попросила его дать мне свидание с мужем. Немного подумав, он сказал: «Хорошо, приходите в 12 часов ночи, больше мне некогда». К назначенному времени, купив для передачи фруктов, я пришла в областное управление НКВД. Ворончихин встретил меня, и мы с ним стали подниматься на четвертый этаж. «Что это вы так медленно поднимаетесь?» — спросил он. Я ему ответила, что скоро должна пойти в декретный отпуск, а все еще не получила назначения на работу. Он был очень удивлен, даже остановился. Может быть, он хотел арестовать меня, благо сама напросилась. В то время взяли уже многих жен арестованных работников облисполкома, обкома, горкома партии Челябинска. И именно таким образом: вызовут в поздний час, продержат до 5—6 часов утра, а потом отведут в тюрьму. Жена Попова пришла на свидание с мужем вместе с 13-летней дочерью. Мать была задержана, а девочке пришлось ночевать в комендатуре.

Но Ворончихин, видимо, не решился брать меня в таком состоянии. Усадив меня в своем кабинете, он пошел за мужем. Ходил он довольно долго. Открыв двери и подтолкнув сзади Рыжкова, следователь сказал: «Иди, иди, вон тебя жена ждет». Увидев меня в такое позднее время, Василий очень испугался: «Как ты оказалась здесь?» Я сказала: «Вот приехала. Я не знаю, что мне делать. Работы мне не дают. У меня двое маленьких детей и будет еще третий, слепая мать, чем я буду кормить их, как жить?»

Мы сели, поговорили о семейных делах. Василий несколько раз повторил: «Ты прости меня, но я не виноват». С большой тревогой друг за друга в час ночи мы расстались. Тогда я еще не знала, что вижу любимого в последний раз.

Работу в школе я так и не получила. В декабре 1937 года снова поехала в Челябинск узнать, что с мужем. В комендатуре НКВД женщина, сидящая в справочном отделе, открыла толстую книгу, нашла его фамилию и сказала, что он 4 ноября 1937 года выбыл.

А куда — не сказала. Посоветовала искать где-нибудь на пересыльных пунктах. В городе я встретила Галю Чугину. Ее муж, бывший работник Челябинского облзу, тоже был арестован. Она сказала мне, что на пересыльных тюрьмах никаких справок не дают, так что искать бесполезно. «Поезжай-ка лучше домой,— посоветовала она.— Скоро у тебя будет еще ребенок, и в этом твое спасение». И я вернулась к детям.

31 декабря 1937 года вечером на дворе разыгралась страшная пурга. Часов в девять приходит из Огневского сельского Совета рассыльный и говорит, что меня срочно вызывают в сельсовет: приехал представитель из Челябинского областного управления НКВД по фамилии Трясцин. Он сказал, что должен меня допросить и произвести обыск в моей квартире.

Записав общие сведения обо мне, взяли в сельсовете двух понятых и пошли в дом делать обыск. Наш дом — небольшая хата-мазанка, одна комната и кухня. В комнате сплошные кровати. Сделали обыск; кроме детей, белья и одежды, ничего не было. Вернулись в сельсовет. Проходя через коридор, я увидела, что на подоконнике сидит местная акушерка Голубятникова. Я с ней не была знакома и, будучи беременной, к ней не обращалась. Это ее вызвал следователь, боясь, что со мной может быть плохо. До трех ночи он мучил меня, предлагая подписать документ, в котором говорилось, будто бы я знала о виновности мужа. Но я ничего не знала и подписывать не хотела.

Много бед причинил следователь Трясцин семьям ответственных советских и партийных работников Челябинска. Он арестовывал жен, а детей отправлял в детские дома. Жене первого секретаря райкома Воробьевой не разрешил взять с собой грудного ребенка, направил всех троих ее детей в детприемник. Женщинам не разрешал взять с собой даже запас белья и т. д. Зверь был, а не человек.

Я уже потеряла всякие силы, не знала, что говорить. А на дворе пурга, ему же надо было ехать до Багарякского районного отдела НКВД, во дворе стояла запряженная лошадь.

Еле живая я вышла из здания сельсовета. Моя сестра и зять подхватили меня под руки: они дежурили у сельсовета. Думали, что меня увезут. Но обошлось. Меня отвели домой, привели в чувство.

8 марта 1938 года в Багарякской районной больнице я родила двойняшек — мальчика и девочку.

1 апреля 1938 года я получила назначение Багарякского роно в Боевскую начальную школу — 18 км от Огневского, а была еще очень слабая, но делать нечего, нашла няню и, забрав четырех детей, выехала к месту работы, где проработала месяц и 10 дней.

10 мая 1938 года к моей квартире в Боевке подъехал начальник районного отдела НКВД Бакланов. Посмотрев в окно, я увидела, что у ворот стоят две подводы. Бакланов зашел в квартиру, встал посередине комнаты, поздоровался и спросил, как мое здоровье. Затем кивком указал на детскую качалку и спросил: «А у этих?» Подумала: «Видимо, в курсе, что у меня родилось двое». Бакланов постоял немного в раздумье. Потом говорит: «Вы должны ехать к вашему мужу». Я спрашиваю: «Это он вызывает меня или как? Почему в такое неподходящее время? Ехать сейчас я совершенно не могу. Дети маленькие, слабые, как с ними я буду?»

«Вы поедете под нашим надзором,— строго сказал он.— Даю вам два часа, соберите вещи и погрузите на телегу».

И вышел.

Во двор въехала подвода с кучером. Стали выносить вещи. Я начала собирать детей. Так Бакланов арестовал меня и четырех моих детей.

Привезли нас в районный отдел НКВД. Я села и думаю, что мне делать? Как ехать с детьми? Я была совершенно одна, растерянна. Думала, буду протестовать, не поеду до тех пор, пока не получу санкции областного управления НКВД, даже мысленно думала, а не написать ли письмо в Москву, не пожаловаться ли Сталину? Я обратилась к дежурному, чтобы позвали Бакланова. Тот пришел. Я сказала: «Заявляю вам, что я протестую против такого отношения ко мне и детям... И ехать с маленькими детьми не могу». Тогда он попросил меня в свой кабинет и предъявил документ — решение Особого совещания НКВД СССР от 21 марта 1938 года. В нем говорилось, что я осуждена, как член семьи врага народа, к заключению сроком на 8 лет. Наказание должна отбывать в исправительно-трудовом лагере, находящемся в Мордовской АССР.

Потеряв всякую надежду, с оборвавшимся сердцем я спросила Бакланова: «Что вы сделаете с моими старшими детьми? Вы направите их в детский дом?» Он ответил: «Да». Я поняла, что никто ни в области, ни тем более в районе решения Особого совещания отменить или изменить не сможет...

Собравшись с силами, я стала просить Бакланова вызвать мою мать, Анну Никифоровну, чтоб передать ей старших мальчиков. 11 мая 1938 года я передала маме детей, которых она и увезла в Огневское. Сыну Радику было семь лет, Володе — два года.

12 мая 1938 года Багарякский отдел НКВД и милиция отправляли этап из семнадцати заключенных, в числе их было четыре председателя колхозов. Сопровождали нас два милиционера. Направлялись в Каменск-Уральский, на ближайшую железнодорожную станцию, 40 километров пути. День выдался солнечный, жаркий, ехать было невыносимо тяжело. Второго моего ребенка, поочередно сменяясь, держали на руках два бывших председателя Колхоза. От всех переживаний, которые я перенесла за двое суток, у меня пропало молоко. Голодные дети плакали. Милиционер, видя мое положение, сказал: «Скоро будет селение, там есть магазин, я куплю вам печенья Покормите их с водичкой...»

Еще сильнее мучились мои дети, когда мы прибыли в Каменскую районную тюрьму. Рядом в камере сидел известный в нашем крае врач Скворцов. Он, как и я, не спал всю ночь, ходил из одного угла в другой. Слышно было, как поскрипывали его сапоги. В 8 часов утра нас стали собирать для отправки на станцию. На станции стоял такой же этап из Покровского. Заботливый милиционер нашел мне там няню, чтобы внести в вагон второго ребенка. Вечером мы прибыли в Шадринск.

В Шадринске нас ожидал новый конвой. Няню мою сразу взяли, она была из другой группы заключенных. Я с ребенком на руках выхожу из вагона. У ступенек стоит начальник конвоя, я кладу ребенка ему на руки, возвращаюсь за вторым. Выношу второго, кладу на руки, но уже рядом стоявшему с начальником конвоиру. Сама снова в вагон. Выношу чемодан. Один из конвоиров говорит: «А мы думали, вы третьего нам вынесете».

В Шадринской тюрьме я пробыла семь дней. Рано утром меня подняли, чтобы я быстро собиралась к отправке. На дворе лил сильный дождь, меня укрыли на телеге вместе с детьми, посадили еще женщину и повезли на станцию. Но в тот день так и не отправили: не было продуктов. Увезли обратно в тюрьму.

В это время в тюрьме находился весь состав работников Шадринского райкома партии во главе с первым секретарем Деминым. Он узнал меня, во время прогулки увидел в окно. Потом одна женщина из обслуги передала мне от него привет.

Через три дня снова везут на станцию. Одновременно отправляется этап цыган, которые осуждены за воровство колхозных коней,— семь мужчин и одна молодая девушка. Снова, слышу, спрашивают: «Продукты есть?» Вижу: через мою голову летят сухая вобла и буханки хлеба. Один из конвоиров заботливым оказался, купил мне связку кренделей.

Вечером этого же дня мы прибыли в Курган.

Вышли. Построились и по шоссе направились к городской тюрьме. Вдруг смотрю: на дороге стоят мои вещи. Цыгане, которых я попросила, не захотели нести, бросили. Остановилась. За мной встала и вся колонна. Цыгане вступили в спор с охраной. Началась перебранка, шум. Из тюрьмы прибыл усиленный конвой — верховые с обнаженными наганами.

Цвела сирень, черемуха в садах... И такой был аромат, несмотря на то что погода стояла дождливая!

Сначала нас остановили в первом дворе, где был сад. Потом раздвинули широкие, массивные ворота и ввели во внутренний двор тюрьмы. Через некоторое время пришел человек, вывел меня с детьми из толпы, присчитал еще десять человек и повел в корпус. Открыл одиночную камеру... Там стояла тюремная койка, и на ней рваный матрац. Окно без рамы, сквозняк, пол грязный. Все зашли и, тесно прижавшись друг к другу, некоторое время стояли в оцепенении. Как же здесь ночевать? Вдруг одна высокая седая женщина говорит: «Дорогие товарищи! Что же мы стоим? Я предлагаю сейчас же вызвать администратора и предъявить наши требования:

вставить застекленную раму;

дать нам ведро с водой и тряпки, чтобы вымыть пол; высушить детские пеленки;

немедленно накормить мать с грудными детьми».

Явился заведующий тюремным корпусом. Внимательно выслушал наши требования и сказал, что все будет выполнено. Вскоре пришел плотник с рамой. Дали ведро и тряпки. Женщины начали мыть пол. Пришла женщина из сушилки и забрала все мокрые пеленки. Из кухни принесли огромный бак с ячменной кашей. Все поели и легли, подстелив под себя свое собственное пальто котомки под голову. Но в камере все равно было холодно. Я всю ночь, как наседка над цыплятами, оберегала от сквозняка детей...

Пробыла я в Курганской тюрьме почти две недели.

Немного пришла в себя. Когда выводили на прогулку, женщины брали моих детей, помогали мне. На день нас закрывали в камерах на замок.

Однажды вечером пришел дежурный, открыл камеру и приказным тоном сказал: «Срочно собирайте вещи, вы включены в этап, следующий на Челябинск».

Пришла женщина, дежурная по канцелярии, взяла у меня второго ребенка, и мы спустились на первый этаж в так называемую этапную. Ко мне подходит мужчина и говорит, что он директор Варгашинской МТС Боглюк. «Я хорошо знаю вашего мужа, Василия Кузьмича,— сказал он.— Не беспокойтесь, я вам в дороге помогу». Вещи мои хранились в камере хранения. Я смотрю: людей уже ставят в колонну, а вещей нет. Обращаюсь к дежурному, тот говорит, что у него нет ключей от камеры хранения, они у начальника корпуса, а начальник уехал. Потом сказал: «Придется, наверное, вас вернуть в камеру».

Вернули. Я начала развертывать детей. Вдруг слышу: быстрые шаги. Вбегает дежурный, говорит: «Начальник корпуса вернулся, вещи ваши уже уложены, быстро одевайтесь, спускайтесь к подъезду».

Ходочек был небольшой, мы с детьми еле вместились в него. Седок, сам начальник корпуса, был подвыпивший, и он помчал нас что есть мочи. Я думала, что не быть нам живыми. Выехали на привокзальную площадь, в поезд уже вовсю шла посадка. Оставались считанные минуты. Подъехали к самому вагону, и меня быстро втиснули в него. Кто-то принял детей, все вещи разлетелись по вагону.

Поезд уже давно набрал скорость, а мне все собирали и передавали вещи: то чайник, то сумку. В эту сумасшедшую посадку я потеряла последние деньги (более 100 рублей, мне была выдана зарплата в Боевской школе).

Утром рано мы прибыли на станцию Челябинск. После проверки нас посадили в арестантскую машину и привезли в Челябинскую центральную тюрьму. Целый день шло оформление. Я сидела в подвале на полу, рядом со мной стояла детская ванна и чемодан, на них лежали мои маленькие дети. А мне несколько раз приходилось вставать и упираться лицом в стену, чтобы не видеть, как из камер на прогулку выводили заключенных. Потом мне уже не давали команды, и я видела, как из одной камеры вывели более 150 человек. Сначала шли те, что на ногах, потом шли по двое, поддерживая друг друга. Последними были те, кто идти совсем не мог, ползли. Одежда на них была рваная, вместо брюк женские юбки. Вечером видела, как вывели большую группу людей в железнодорожных шинелях (без знаков отличия).

Дежурный, стоявший в центре тюремного подвала, крикнул своему помощнику: «Эй ты! Выводи верблюдов!» Из камеры дальнего коридора стали выходить женщины на прогулку. Их тоже было много. Ко мне подошла женщина, которая помогала мне успокаивать моих детей еще в камере Каменск-Уральской тюрьмы. Она участливо спросила: «Ну, как вы? Как дети?» «Отставить!» — послышался крик дежурного.

Вечером меня посадили в камеру, где было 18 женщин с детьми. Все женщины имели большие сроки заключения по бытовым статьям — грабеж, убийство и т. п. Среди них была одна молодая учительница, тоже жена «врага народа». У нее только что родился мальчик, она не Знала, куда его отправят. Все дети были больны ветрянкой. На второй день эти «бывалые мамки», стуча в дверь, вызвали детского врача. Я очень просила, чтобы меня не помещали с детьми в эту камеру. Я еду в дальнюю Дорогу, и мои дети обязательно заболеют. Врач сказал, Что другого места у них нет.

Через три дня меня включают в этап. В этапной подходит ко мне бывший директор Боглюк и спрашивает: «вы куда?» Я говорю, что не знаю. Смотрим, все те же люди, что приехали из Кургана. Вызвали меня ошибочно. Боглюк сказал, что он вот уже третий раз едет Челябинск на допросы и снова в Курган, но допросов не было... К 6 часам утра меня возвращают в камеру.

Через несколько дней снова включают в этап. Поезд идет на Сызрань. В вагон из пересыльной тюрьмы привезли еще женщину с ребенком. Они из Усть-Уйского района Челябинской области. Муж ее, заведующий земельным отделом райисполкома, тоже арестован. Звали ее Лиза, по фамилии Мостовских.

На третий день рано утром мы прибыли на станцию Сызрань. Конвой Сызранской тюрьмы еще не подошел, а сопровождающим конвоирам хотелось скорее очистить вагон. Нас стали выводить на площадку. Подошли двое мужчин и три подростка, направляемые в Сызранскую тюрьму, на них была возложена обязанность нести наши вещи. А вот второго ребенка некому было взять. Я положила его в ванночку. Сама уже была на площадке, а ванночка на самом краю выхода из вагона. Подошел конвоир и стал ногами выталкивать ванну из вагона! Я закричала: «Что вы делаете?» А он все равно толкает ванну. Еще миг — и ребенок полетел бы вместе с ванной. Что было бы, если бы он упал?! Может, угодил бы под колеса вагона! Я буквально на лету подхватила ванночку с ребенком. Пришел конвой, и нас повели через рельсы на перрон. Идти мне было очень тяжело. Дети в голос плачут. У самой в горле комок: ни вздохнуть, ни сказать — ничего не могу. Вдруг подходит один из конвоиров и говорит, что ему начальник приказал взять одного ребенка.

Подошли к высокой тюремной стене. Начальник конвоя открыл небольшую дверь в стене, и мы оказались в тюремном дворе. Нас, матерей с детьми, ввели в небольшое помещение. Там было прохладно, около стен стояли широкие лавки. Мы расположились. И вот открывается дверь, входит женщина в белом халате, приносит три стакана горячего молока и три булочки хлеба! Так распорядился начальник конвоя. Спасибо ему большое! Часа через два к нам вошла тюремный врач и нас положила в больничную палату.

Десять дней мы пробыли в Сызранской тюрьме. Нянечки больницы выносили на прогулку моих детей. Здесь же в одной палате лежала женщина из Киева, ее сняли в пути при следовании на восток. Она родила в больнице близнецов — двух мальчиков.

Нас, челябинских матерей, включив в этап, утром выводят на площадку во дворе тюрьмы. На лужайке сидят 18 женщин. Это все жены командного состава Черноморского флота из Севастополя. Теперь они тоже направляются на станцию Потьма Рязанской железной дороги.

Ехали мы в вагоне, где не было полок. Все расположились на полу. Три раза в день нам давали кипяток и черный хлеб. Дети мои меня буквально «съели». Хотят есть, а кормить нечем, молока мало...

21 июня 1938 года в 4 часа утра мы прибыли на станцию Потьма. На дворе чуть рассвело. Вагон наш остановился, не доезжая до станции. Кругом лес. Открыли вагон, и человек в черной телогрейке принял нас по счету. На телегу сложили вещи и посадили матерей с детьми. Остальные шли в колонне. Отъехав небольшое расстояние, мы остановились у жилого дома. У большого нового рубленого дома. Направо — амбар. Человек, принявший нас, матерям, с детьми велел подняться на крыльцо и сказал: «Там есть пустая комната, обоснуйтесь в ней». Остальных запер в амбаре, повесив на двери большой замок. В комнате было очень грязно, много клопов. Мы убрали мусор, оборвали клочья обоев, стали укладывать детей. Клопы, как звери, набросились на нас. Утром я вышла на крыльцо, нигде никого нет. А наши товарищи, что сидели в амбаре, увидели меня. Они очень хотели пить. Я пошла за своим чайником, достала из Колодца воды и три раза подавала им через небольшое отверстие в стене амбара.

Где-то в середине дня почти к окнам дома подошел состав — от станции Потьма шла узкоколейка. Ходили Небольшие допотопного образца паровозы, прозванные кукушками». Мне дали женщину, и мы, две матери с детьми, были посажены в санитарный вагон. Ехали на так называемый первый швейный участок, там была пошивочная мастерская. Остальных направили на 2-е отделение, на вышивальное производство.

Встретила нас на швейном участке врач из вольнонаемных по фамилии Балтянская. После прохождения некоторых процедур, осмотра вещей, заполнения карты нас, двух матерей и трех маленьких детей, привели в зону, где находились заключенные. Нас принял начальник лагеря капитан госбезопасности Шапочкин. Прежде всего он сказал: «Зачем вы ехали? Почему не протестовали?» Я ему объяснила, как меня арестовали...

Темниковский лагерь был расположен в лесах Мордовской АССР. Вообще-то участков с заключенными было несколько, но нас об этом не информировали. Я только знала, что был центральный участок, где располагались административные организации, недалеко находился центральный больничный городок.

Пр.обыв в дороге почти полтора месяца, перенеся трудные этапы с двумя маленькими детьми по пути в Темниковский лагерь, я и особенно дети чувствовали себя ллохо. Поэтому, попав в зону, мы были направлены в стационар, где нам была оказана первая медицинская помощь. Немного облегчило мое состояние только то, что меня встретили земляки — жены ответственных партийных, советских работников из Челябинска и Свердловска. Среди них Татьяна Григорьевна Головина, жена председателя Свердловского облисполкома (Василий Головин известен на Урале как активный участник гражданской войны, командир красногвардейского отряда). Мария Матвеевна Киселева, жена зампреда Челябинского облисполкома, Зоя Сергеевна Зыкова, жена уполномоченного ЦК партии и СНК по заготовкам по Свердловской и Челябинской областям, Вера Константиновна Попова, жена заместителя начальника Челябинского облзу, Галина Михайловна Чернышова, жена старшего агронома Челябинского облзу, О. Смирнова и Е. Внукова, жены начальников цехов Челябинского тракторного завода, Ошвинцева, жена секретаря Свердловского обкома партии, и многие другие.

Более года мы были лишены переписки с родными, не знали ничего о своих детях, оставленных у родственников или переданных в детские дома.

Первый год пребывания в лагере был труден, я сама переболела малярией, часто болели и дети. У мальчика был невроз желудка. После кормления он отдавал всю пишу обратно, приходилось кормить несколько раз. Перенесли и ветрянку вскоре по прибытии в лагерь.

Из 110 детей в лагере 40 было грудных. После каждого кормления у детей открывалась рвота, матери плакали, нервничали. Сказывалось и неправильное питание матерей — черный ржаной хлеб да чечевичная каша.

После долгих мучений для детей все же была создана специальная кухня, кормящим матерям стали выдавать 200 граммов белого хлеба.

В сентябре 1938 года за три недели умерло 17 грудных детей... Вообще детей можно было держать при себе лишь До трех лет. Мы стали просить администрацию о разрешении передать детей родственникам. В 1939 году такое разрешение получили. Я вызвала из Москвы свою сестру Нину Илларионовну Овчинникову и близнецов, которым исполнилось год и три месяца, передала ей. Потом они были увезены на Урал. Таким образом, у моих родных оказалось четверо моих маленьких детей. Восемь лет они росли без меня. У сестры, которая жила с моей матерью, своих детей было пятеро да моих четверо. В тяжелые военные годы дети были разутые, раздетые и кормить их было нечем. Родственники стали перевозить их от одних к другим. Одного мальчика взяла моя приятельница, учительница Т. Н. Устьянцева. И без моего согласия усыновила его. Ревдинский ЗАГС Свердловской области сфабриковал ему свидетельство о рождении, изменив место рождения, фамилию и отчество. Больших трудов стоило мне в 1957 году восстановить подлинную фамилию, отчество, получив из Челябинска копию его свидетельства о рождении.

Разрозненность детей в раннем детстве отразилась на всей их жизни...

После отправки детей администрация лагеря определила меня на работу в швейное производство. Уже были построены три больших цеха. Сначала шили обмундирование для заключенных — белье и верхнюю одежду. В 1939 году приступили к шитью военного обмундирования — гимнастерки, брюки, бушлаты, шинели и прочее. Работали в три смены.

Начальником лагеря, как я уже говорила, был капитан госбезопасности Шапочкин. Отношение его к заключенным было корректное. А вот охрана — это особая группа — доверия к нам не имела. Каждый день в 6 часов вечера была проверка. Тщательно следили за бровкой (трехметровый частокол). На четырех вышках непрерывно находились часовые. Иногда выводили всех с вещами в особую изгородь. Проверяли по списку и вновь возвращали в зону.

Состав женского населения лагеря оказался самый разнообразный, а всего нас было на этом участке более двух тысяч. Представителей всех союзных республик можно было встретить в лагере. Возраст примерно от 25 до 50 лет. Правда, были три 16—17-летние девушки, только что закончившие 10 классов. Их отцы были объявлены «врагами народа». В том числе Татьяна Смилга и две девчушки с матерями из Коломны. Были сельские и городские жительницы, особенно много из Москвы, Ленинграда, Киева. В основном жены партийных и советских руководящих работников. Все жены оказались ответчиками за своих мужей. А вот сроки были разные: кому восемь, кому пять лет. Даже частушку пели: «Кому восемь, кому пять, а за что — нельзя понять». Приговоры Особого совещания выносились и утверждались целыми списками.

Много было жен военных, в том числе крупных военачальников: Эйдемана, Корка, Якира, Гамарника. Жена маршала Тухачевского была на втором участке. Единственная дочь В. Д. Бонч-Бруевича, Елена Владимировна, тоже сидела, как жена военного. Были жены генералов, полковников, руководящего состава Черноморского флота. Очень близкой мне по лагерю стала Лидия Федоровна Петрулевич, директор московской школы, член КПСС с 1914 года. Муж ее Николай Янсон работал в Арктическом институте в Ленинграде вместе с О. Ю. Шмидтом.

Однажды со второго участка приезжала к нам Екатерина Федоровна Шотман, участница революции 1905— 1907 годов. Муж ее — Александр Васильевич Шотман, член РСДРП с 1899 года, ближайший соратник В. И. Ленина, государственный, партийный руководитель — входил в состав Советского правительства.

Е. Ф. Шотман встретила у нас много своих знакомых. Помню, вечером мы сидели на нарах Л. Ф. Петрулевич в бараке № 5. Отвечая на наши вопросы: «Почему такое могло случиться, что мы, жены, не зная о вине своих мужей и сами ни в чем не виноватые, объявлены врагами Советской власти?», Екатерина Федоровна ответила: «Это большая ошибка. Коммунистическая партия разберется в этом».— «Но когда это будет?» — спросили мы. Подумав, она ответила: «Не скоро, не ранее чем через сорок или более лет...»

Так и получилось.

Моя ближайшая соседка по нарам была Берта Петровна Видер, жена председателя Совнаркома Литвы. У нас же на участке были Анна Ивановна Червякова — Жена Александра Григорьевича Червякова, председателя Совнаркома Белоруссии, позднее одного из председателей ЦИК СССР, Нина Сидоровна Мельникова — жена дипломата, посланника в Японии, затем в Италии, Анна Кирхенштейн, муж ее работал в Коминтерне. В нашем Же бараке жила племянница академика Комарова, сестра прославленного Хмелева. Были жены специалистов, участвовавшие во Всесоюзном совещании жен-общественниц, бывшие на приемах у Сталина.

Очень хорошо помню Марию Григорьевну Милютину. Ее муж — Милютин тоже был в составе руководящих работников Советского правительства. Мне она рассказывала о своей племяннице Анне Лариной, молодой жене Н. И. Бухарина, и его сыне Юрии. Дочь М. Г. Милютиной, Марианна, ходила в детский сад, куда ходили и дети Сталина — Василий, Светлана.

Н. И. Бухарин в 1937 году был редактором газеты «Известия», заместителем редактора работал Карл Радек. Жена Радека — очень пожилая и больная женщина — находилась в нашем отделении. Ей часто поручали контроль в столовой, где она следила за тем, чтобы чайная ложка растительного масла (дневная порция заключенного) попадала в пищу полностью. Вскоре ее отправили на второй участок.

Много было певцов, артистов — драматических, эстрадных, балерин-профессионалов. Хорошо запомнилась мастер художественного слова Мария Переселени, она любила читать нам наизусть пьесы А. Н. Островского. Очень много было врачей. Среди нас нашлись специалисты, знающие швейное производство, они готовили механиков по обслуживанию швейных машин.

Сначала мы работали на ножных машинах. В 1942 году установили электрические. Наша швейная фабрика в годы войны принимала большие заказы на шитье военного обмундирования. Мы выпускали ежесуточно несколько тысяч комплектов. Приезжали заказчики, иногда по цехам проходили военные вместе с администрацией лагеря. Мы получали, правда редко, благодарности от военного ведомства за качественную продукцию. Производственные нормы были очень большие. Требовалось огромное напряжение, чтоб выполнить норму и за это получить талоны. Не выполнившим норму снижали порцию хлеба и не давали ужина; вручался унизительный деревянный талон. Питание до войны было сносным, в войну резко ухудшилось. При выпечке в хлеб добавлялось много воды. Больше воды, больше припека. А чуть сдавишь — из него течет вода. Супы (баланда) были жидкие, некалорийные. Нормы продуктов выражались в граммах. В годы войны было много больных женщин — дистрофиков. Кто не мог работать на фабрике, тех отправляли на второй участок, в больницу. Многих по состоянию здоровья актировали, родственникам разрешалось их увозить, но никто больных не брал, и они там умирали.

Вообще в нашей лагерной жизни было много трагических случаев, особенно страшно вспоминать, когда умирали дети. В сентябре 1938 года, как я уже говорила, умерло 17 детей. Приведу еще два случая.

Екатерина Мищенко, жена первого секретаря Россошанского райкома партии, сына родила в Воронежской тюрьме, с ребенком она там находилась семь месяцев. В Темниковский лагерь ребенок был привезен больным и в сентябре умер. 13 сентября в 10 часов вечера всем заключенным было дано указание не выходить из бараков. Мы с Катей пошли хоронить Олега. Она несла на руках мертвого младенца, а я поддерживала ее. Состояние у нее было такое, что она каждую минуту могла упасть. Пришли на вахту. В служебной комнате, рядом с письменным столом дежурного, стоял несгораемый шкаф, а на нем необтесанный детский гробик. Я расстелила в гробике пеленку, а мать, крепко прижав к себе сына, все целовала и целовала его. Мы положили мальчика, укутав его простынкой. Подошел дежурный, забил гроб гвоздями, мы постояли минуты две и возвратились в зону лагеря. Переступив порог барака, Катя потеряла сознание...

В 1938 году из Баку привезли беременную женщину. У нее были больные почки, и при родах она умерла. Родился мальчик. Женщины-азербайджанки назвали его Хазбулат. Три месяца кормила его грудью москвичка Мария Ивановна (фамилию не помню). Она только что отняла от груди годовалого сына. Потом Хазбулата увезли куда-то в дом младенца.

В войну все мы ждали, что в правительстве решится вопрос о нас положительно. Но там, видно, было не до нас.

Так на швейном производстве я проработала шесть лет. Вела в цехе также общественную работу, отвечала за трудовое соревнование среди швей-мотористок, выпускала газету-молнию, где отмечались успехи работниц. Участвовала в выпуске общей фабричной стенгазеты. Редактором ее была Клара Карецкая. В перерывы читала работницам статьи из газет. Одна очень больная женщина, уже лежачая, помогала мне собирать сведения, передаваемые по радио. У ее кровати по нашей просьбе был установлен радиоприемник. Она записывала все важнейшие события дня. К перерыву эта толстая тетрадь поступала мне, и я читала ее для работающих. Позднее я уже читала эти известия по всем цехам.

При администрации лагеря работал отдел КВЧ — культурно-воспитательная часть. Возглавляла его женщина вольнонаемная. Через этот отдел работающие на фабрике получали поощрения. За высокие показатели в работе, выполнение трудовых обязательств работницам выносились благодарности. Выдавались премии. Обычно это делалось после выполнения срочных заказов для армии. Мы очень ответственно относились к работе, прилагая большое усердие, чтобы приблизить победу над врагом.

В 1942-м освободили тех, кто имел срок пять лет. Они не уезжали по домам, их освобождали из зоны лагеря, и жили они уже не в бараках с тюремными восьмерками, а в общежитии. Некоторые женщины были взяты на работу в различные хозяйственные точки. Те, которые работали на швейной фабрике, получали зарплату.

В лагерь не раз поступало пополнение. Приходили эшелоны с польскими женщинами. После присоединения западных областей к Советскому Союзу они нарушали новую границу. Ходили к родственникам, на базары, свободно пересекая пограничную полосу. За это и пострадали. Наша обязанность была научить их швейному делу. Позднее, уже во время войны, их перевезли в какое-то нейтральное государство.

Привозили девчонок-подростков, московских мародерок. Мы и этих обучали мастерству. Дело было нелегкое...

Систематическое недоедание приводило к болезням. Многие умерли. Начала болеть и я. Стало падать зрение (очки достать было невозможно). Врачи определили сердечное заболевание.

После того как некоторое время я проработала бригадиром петельных машин, администрация лагеря определила меня на работу старостой барака № 6. В этот барак вселили швейниц, дающих высокий процент выполнения производственного плана (250—300 процентов).

Мне все чаще приходилось обращаться к помощи врачей, здоровье ухудшалось. Наш лагерный врач (заключенная из Ленинграда) Ольга Ивановна Бойко сказала: «Вам надо обменять на продукты домашнюю одежду, чтобы иметь силы для возвращения домой...»

1945 год. Завершалась Великая Отечественная война. С фронтов поступали радостные вести. Чувствовалось приближение победы. Это вселяло в нас надежду вернуться домой. Там так ждали моего возвращения!

Многих из нас к этому времени уже расконвоировали, и мы свободно выходили за зону. Там можно было купить или обменять вещи на картофель и другие продукты. Из деревень приносили даже сливочное масло. За свою безупречную работу на производстве и общественную в трудовой книжке я имела 16 благодарностей. Говоря Откровенно, все мы, осужденные женщины, никак не могли смириться с мыслью, что пробудем здесь все восемь лет. Все думы и чаяния были о том, что, может, отпустят раньше... Ведь несправедливо сидели. Но нет, пришлось тянуть лямку все восемь тяжелых, мучительных лет...

Кроме работы в швейном производстве нас часто между сменами направляли на разгрузку вагонов с лесом.

Хочется к этому добавить, что, не по своей вине оказавшись заключенными, мы не теряли веру в социализм, не отрывались от событий, происходивших в стране. Ведь в двадцатые — тридцатые годы мы, жены коммунистов, сами коммунисты, активно участвовали в социалистическом строительстве. Работая на швейной фабрике, в качестве премий получали небольшие деньги, которые переводились на наши личные счета. С самого начала войны мы неоднократно просили администрацию лагеря перечислить наши заработанные средства в фонд обороны. Но нам отказывали, что очень обижало, глубоко оскорбляло нас.

После Сталинградской битвы в лагере был митинг, и мы вновь потребовали взять наши взносы. На этот раз их взяли.

Наступил 1946 год. 14 марта нас, четырех матерей из Челябинской области и еще двоих матерей из Барнаула, направили на врачебную комиссию. У тех, кто не отправил детей к родственникам, дети находились в детском доме, в 40 километрах от лагеря. Комиссия освободила нас и разрешила вернуться к детям. Трое матерей пешком сходили в этот детский дом, чтобы взять своих детей. Дети были очень ослабленные.

25 марта мы собрались все на станции Потьма, тогда Рязанской железной дороги, чтобы отправиться в обратный путь. Два дня просидели: касса не продает билетов. Поезда проходят, а посадки нет. Что делать? Сами голодные, Детей накормить нечем. Одна из наших женщин встретила знакомую из вольнонаемных (лежали вместе в больнице). Женщина эта решила помочь нам. Myж ее работал в охране. Он сходил в кассу и купил нам плацкартные билеты. За услугу мы ему уплатили по 100 рублей за каждый билет. Подошел поезд восточного направления, двери вагонов не открываются, и наш «благодетель» рассадил нас по буферам. Так мы ехали целый день. Вечером из тамбура вагона, через окно, вылез пожилой человек. Он сказал, что на буферах ехать опасно, и предложил залезть всем в тамбур. Помог перебраться. И мы, пятеро взрослых и трое детей, втиснулись в этот тамбур. В углу ехал еще демобилизованный солдат. Среди ночи вдруг ключами кто-то стал открывать дверь. Это были железнодорожники. Мы предъявили свои билеты. Вагон был совершенно свободен, нам предоставили спальные места. Так мы доехали до Челябинска.

От Челябинска через Свердловск я еще доехала до своей станции Каменск-Уральский и 40 километров от станции до своего села Огневского шла пешком почти двое суток.

5 апреля 1946 года, через восемь лет, я вернулась в родную семью. Тяжелая это была встреча... Пала я в ноги своей матушке: «Прости меня, дорогая, но я ни в чем не виновата».

Ей было уже более 60 лет.

Мой сын Владислав (из двойняшек) воспитывался у свекрови, но в 1944 году она умерла от тяжелой болезни. Сестра моя Галина, бывший преподаватель биологии Огневской школы, всю войну работала председателем местного колхоза имени Фрунзе. Муж ее служил в армии (сначала имел отсрочку, как учитель). Последнее письмо написал 17 июня 1941 года, в котором сообщал, что его часть срочно продвигается к западной границе. А вскоре пришла похоронка — погиб в сентябре 41-го. У сестры, как я уже сказала, пятеро детей да моих четверо. Трудно, очень трудно было прокормить большую семью в тяжелые военные годы. Спасибо всем моим родным за их помощь!

Мне нужно было заново начинать свою жизнь с детьми. Дать им образование, привить любовь к труду, подловить для самостоятельной дороги. Встав на учет агарякского районного отделения МВД, я получила разрешение работать по специальности — учителем начальных классов. Багарякский отдел народного образования назначил меня заведующей Сорочинской начальной школой. Здесь я проработала два года. Затем в 1948 году была переведена заведующей Давыдовской начальной школой, где учительствовала восемь лет. Работе в школе мне очень помогала связь с базовой школой при Московском педагогическом училище, директором которой была моя сестра Н. И. Овчинникова. Московские учителя снабжали меня методической литературой, наглядными пособиями. Племянница Ира Климова, обучаясь в одной из московских школ, собрала своим классом для учащихся нашей школы детскую библиотечку, прислали нам настоящие елочные украшения! Такие игрушки сельские дети видели впервые.

Работая в школе, я руководила драматическим кружком при местном клубе, редактировала стенгазету «Колос» в колхозе. Получая от Челябинского областного отделения общества «Знание» материалы, читала лекции в клубе перед сеансами кино, на собраниях. 6 июня 1949 года прочитала лекцию о 150-летии со дня рождения А. С. Пушкина на расширенной сессии сельского Совета. Была бессменным руководителем кустового методического объединения учителей. Имела несколько благодарностей от Багарякского роно за хорошую постановку работы в школе.

Старший мой сын Радий (1931 года рождения) в 1947 году окончил годичную школу автоводителей. Получив права шофера 3 класса, самостоятельно подготовился и сдал на шофера 2 класса. Начал работать в Уральском военном округе шофером. Позднее Радии переехал в Москву и в течение 28 лет работал шофером 1 класса в разных организациях. Сейчас работает дежурным механиком в одном из московских автохозяйств. Член КПСС.

Второй сын — Владимир (1936 года рождения) в 1954 году поступил в Кузбасский политехнический институт в Кемерово. После окончания института работал горным инженером на шахтах Прокопьевска. В настоящее время работает по специальности в объединении Далькварцсамоцветы в Хабаровском крае.

Третий сын — Владислав (1938 года рождения) — после окончания ремесленного училища получил специальность электрослесаря и работает на промышленном предприятии в Кемерово.

Дочь Эмма (1938 года рождения) после окончания средней школы обучалась в Бийском техникуме, получила специальность технолога деревообрабатывающей промышленности. В настоящее время старший технолог завода стройдеталей Кузбассгражданстроя. Член КПСС с 1960 года.

В 1960 году я оставила работу в Давыдовской школе и тоже переехала в Кемерово, к детям и тяжело больной матери, за которой требовался уход. Получала пенсию за выслугу лет. В 1957 году я подала заявление в Партийную комиссию при ЦК КПСС о моей реабилитации. 18 мая 1957 года военная коллегия Верховного суда СССР рассмотрела мое заявление. Постановление Особого совещания при НКВД СССР от 21 марта 1938 года было отменено за отсутствием состава преступления. Я была полностью реабилитирована, о чем Кемеровский Областной отдел МВД вручил мне справку от 20 мая 1957 года за № 4п.— 021527/56. В тот же день я получила справку о реабилитации моего мужа Василия Кузьмича Рыжкова — секретаря Увельского райкома ВКП(б) Челябинской области. Его «дело» было пересмотрено военной коллегией Верховного суда СССР и по вновь открывшимся обстоятельствам, за отсутствием состава преступления, прекращено.

Парткомиссия Челябинского обкома КПСС восстановила Василия Кузьмича в рядах членов КПСС с 1922 года. Посмертно.

Вопрос о восстановлении меня в рядах КПСС рассматривала парткомиссия при Кемеровском обкоме КПСС. Член парткомиссии специально выезжал в Челябинск. В документах значилось, что я исключена из членов партии «за неуплату партийных взносов». Постановлением бюро Кемеровского обкома КПСС в 1957 году я восстановлена в членах КПСС со стажем с 1927 года.

В 1960 году по ходатайству партийных органов постановлением Комиссии по установлению персональных пенсий при Совете Министров РСФСР мне была установлена персональная республиканская пенсия в размере 80 рублей.

С 1962 года я проживаю с семьей, дочери Эммы в Кемерово, помогла ей вырастить двух сыновей. Старший внук окончил военное училище, служит на Сахалине. Всего у меня семь внуков. Мне идет 88-й год.

Из переписки с Г. М. Чернышевой и другими женщинами из Челябинска, отбывавшими вместе со мной ссылку, а также от жителей города стало известно, что «местные» жертвы 1937 года захоронены в общей могиле на Митрофановском кладбище Челябинска. Он и сейчас заметен, этот бугор, уже заросший лесом...

По документам Василий Кузьмич Рыжков расстрелян 5 ноября 1937 года.

Все это я написала в великой надежде, что такое не будет забыто и никогда не повторится...